ВНИМАНИЕ! Работа написана мной и все права на ее публикацию также принадлежат мне. Соблюдайте авторское право. Если желаете поделиться с кем-то работой - сообщите об этом. Думаю, с этим никаких проблем не должно возникнуть.
Фэндом: Гравити Фолз
Основные персонажи: Билл Сайфер (Билл Шифр), Диппер Пайнс (Билл/Диппер)
Рейтинг: R
Жанры: Драма, Психология, Даркфик, AU, Соулмейты
Предупреждения: ООС
Размер: Мини, 5 страниц, 3 части
Статус: закончен
Описание: — Не вышло, — хрипишь-булькаешь драным горлом, кровавыми легочными мешками, лопающимися альвеолами. Он кивает понуро, шмыгая носом, — но это ничего, ведь всегда можно повторить. Ты только не плачь, liebe. Я исправлюсь.
Посвящение:
ficbook.net/authors/2481853;
мои /мрачные/ поздравления ко дню рождения.
Часть 1. Wasser—
Часть 2. Warme—
Часть 3. Kern—
Фэндом: Гравити Фолз
Основные персонажи: Билл Сайфер (Билл Шифр), Диппер Пайнс (Билл/Диппер)
Рейтинг: R
Жанры: Драма, Психология, Даркфик, AU, Соулмейты
Предупреждения: ООС
Размер: Мини, 5 страниц, 3 части
Статус: закончен
Описание: — Не вышло, — хрипишь-булькаешь драным горлом, кровавыми легочными мешками, лопающимися альвеолами. Он кивает понуро, шмыгая носом, — но это ничего, ведь всегда можно повторить. Ты только не плачь, liebe. Я исправлюсь.
Посвящение:
ficbook.net/authors/2481853;
мои /мрачные/ поздравления ко дню рождения.
Часть 1. Wasser—
читать дальше
… Соскребаешь с щербатого асфальта легкие, в кровь стирая музыкальные пальцы до самых костяшек, и улыбаешься криво-косо, подрагивая запекшимися уголками губ.
— Это ничего, — сипит твой-чужой голос на взгляды раздосадованных зевак, — так случается.
И в ответ преувеличенно громко цокают, неприлично тихо фыркают, задевают острыми носками лакированных туфель, в общем, осуждают. Ведь если решился кончать, будь добр довести до завершения, до последнего слова эпилога, до жирной точки после «жизнь», а не так, как вышло в этот раз. Ведь вид человека, заталкивающего кровящие легкие в пробоину грудной клетки и до костей-сухожилий расцарапывающего руки о остро торчащие сколы едва ли не полностью раскрошившихся ребер, не вызывает должного возбуждения — лишь весьма рациональное чувство отвращения, подкрепленное излишним драматизмом всей ситуации.
— И весьма досадно, — смеешься себе под нос, сплевывая липкую кровь, булькающую в глотке. Поднимаешься на ноги с усилием, но это всяко лучше, нежели скрипеть неудавшейся пародией на костлявую с неэстетичного вида ободранными коленными чашечками. Неудачной, потому что помирать на фридрихштрассе — не из твоей рок-оперы. Да и не могло все это вылиться во что-то стоящее без твоего Сальери и его услужливо протянутого стакана с ядом.
Отчасти все это даже комично самую малость: крошево ребер, месиво легких и неудачная попытка свести счеты с жизнью, чтобы больше никогда — мальчик-созвездие, мальчик-туманность Пиона, отпечатанный на внутренней стороне век одним из ацтекских божков северных звезд. На самом же деле — долговязое воплощение Тласолтеотль в по-детски угловатом мальчишечьем теле со стеклянными, почти кукольными глазами карего цвета, приютившими бледно-зеленые вкрапления у самого зрачка.
И лучше бы он оставался в рядах сумасшедших на вид богов, и лучше бы никогда не сходил на землю, и не становился бы твоим соулмейтом, по ночам продолжая рассыпать по небу яркие северные звезды. Лучше бы он никогда не становился Диппером Пайнсом, потому что реакция-нереакция шла, и это было сильнее, больнее, чем тупым ножом по месту перекрещения лучевой и локтевой костей. Это было трогательнее пальцев, душещипательнее серной кислоты и затягивало посильнее петли, смазанной мылом.
И эти чертовы пустые глаза-вселенные цвета горячего шоколада…
… Обильно харкаешь кровью где-то под деревом, вытираешь влажные губы рукавом и без того перепачканного пальто, сгибаясь пополам от раздирающей изнутри боли, засевшей значительно глубже Марианской впадины. Его ли это вина?
«Нельзя сказать точно, — думаешь ты, подыскивая какие-то там оправдания из чистого упрямства; вовсе не из той изощренной дистиллированной зависимости, сравнимой разве что с циррозом или проблемами щемящей сердечной мышцы, — просто так получилось», — зажимая рукой проломленную грудину, продолжающую кровоточить и смердеть металлом. Мягким золотом, стоящим на последнем месте в ряду напряжения.
И если это не твой последний день, значит еще не поздно посетить церковь, протереть разодранными коленями мраморный пол, причастится.
И послать Диппера Пайнса, с его бездушными глазами-безднами,
к чертям, к дьяволу.
/но не причащаешься/
/и не посылаешь/
Возвращаешься в прокуренную едким табачным дымом квартиру, пересекаясь с мальчиком-галактикой, с его блестящими крупинками соли глазами-сверхновыми, с отпечатанной на хорошеньком лице перекошенной гримасой жалости; с неуклюжей пантомимой, в общем.
— Не вышло, — хрипишь-булькаешь драным горлом, кровавыми легочными мешками, лопающимися альвеолами. Он кивает понуро, шмыгая носом, — но это ничего, ведь всегда можно повторить. Ты только не плачь, liebe. Я исправлюсь.
— Natürlich, Билли, mein lieber Junge, — шепчет Диппер и обнимает твои плечи, скользит сухими губами по венозным дельтам на шее. — Я верю тебе, — запускает грязные руки в проломленную грудину, сжимает тонкими пальчиками трепещущее сердце и улыбается так обворожительно, что расчерченные кровавыми медианами коленки подгибаются.
/вот только ты не веришь/
(Wasserkraftwerk)
… Соскребаешь с щербатого асфальта легкие, в кровь стирая музыкальные пальцы до самых костяшек, и улыбаешься криво-косо, подрагивая запекшимися уголками губ.
— Это ничего, — сипит твой-чужой голос на взгляды раздосадованных зевак, — так случается.
И в ответ преувеличенно громко цокают, неприлично тихо фыркают, задевают острыми носками лакированных туфель, в общем, осуждают. Ведь если решился кончать, будь добр довести до завершения, до последнего слова эпилога, до жирной точки после «жизнь», а не так, как вышло в этот раз. Ведь вид человека, заталкивающего кровящие легкие в пробоину грудной клетки и до костей-сухожилий расцарапывающего руки о остро торчащие сколы едва ли не полностью раскрошившихся ребер, не вызывает должного возбуждения — лишь весьма рациональное чувство отвращения, подкрепленное излишним драматизмом всей ситуации.
— И весьма досадно, — смеешься себе под нос, сплевывая липкую кровь, булькающую в глотке. Поднимаешься на ноги с усилием, но это всяко лучше, нежели скрипеть неудавшейся пародией на костлявую с неэстетичного вида ободранными коленными чашечками. Неудачной, потому что помирать на фридрихштрассе — не из твоей рок-оперы. Да и не могло все это вылиться во что-то стоящее без твоего Сальери и его услужливо протянутого стакана с ядом.
Отчасти все это даже комично самую малость: крошево ребер, месиво легких и неудачная попытка свести счеты с жизнью, чтобы больше никогда — мальчик-созвездие, мальчик-туманность Пиона, отпечатанный на внутренней стороне век одним из ацтекских божков северных звезд. На самом же деле — долговязое воплощение Тласолтеотль в по-детски угловатом мальчишечьем теле со стеклянными, почти кукольными глазами карего цвета, приютившими бледно-зеленые вкрапления у самого зрачка.
И лучше бы он оставался в рядах сумасшедших на вид богов, и лучше бы никогда не сходил на землю, и не становился бы твоим соулмейтом, по ночам продолжая рассыпать по небу яркие северные звезды. Лучше бы он никогда не становился Диппером Пайнсом, потому что реакция-нереакция шла, и это было сильнее, больнее, чем тупым ножом по месту перекрещения лучевой и локтевой костей. Это было трогательнее пальцев, душещипательнее серной кислоты и затягивало посильнее петли, смазанной мылом.
И эти чертовы пустые глаза-вселенные цвета горячего шоколада…
… Обильно харкаешь кровью где-то под деревом, вытираешь влажные губы рукавом и без того перепачканного пальто, сгибаясь пополам от раздирающей изнутри боли, засевшей значительно глубже Марианской впадины. Его ли это вина?
«Нельзя сказать точно, — думаешь ты, подыскивая какие-то там оправдания из чистого упрямства; вовсе не из той изощренной дистиллированной зависимости, сравнимой разве что с циррозом или проблемами щемящей сердечной мышцы, — просто так получилось», — зажимая рукой проломленную грудину, продолжающую кровоточить и смердеть металлом. Мягким золотом, стоящим на последнем месте в ряду напряжения.
И если это не твой последний день, значит еще не поздно посетить церковь, протереть разодранными коленями мраморный пол, причастится.
И послать Диппера Пайнса, с его бездушными глазами-безднами,
к чертям, к дьяволу.
/но не причащаешься/
/и не посылаешь/
Возвращаешься в прокуренную едким табачным дымом квартиру, пересекаясь с мальчиком-галактикой, с его блестящими крупинками соли глазами-сверхновыми, с отпечатанной на хорошеньком лице перекошенной гримасой жалости; с неуклюжей пантомимой, в общем.
— Не вышло, — хрипишь-булькаешь драным горлом, кровавыми легочными мешками, лопающимися альвеолами. Он кивает понуро, шмыгая носом, — но это ничего, ведь всегда можно повторить. Ты только не плачь, liebe. Я исправлюсь.
— Natürlich, Билли, mein lieber Junge, — шепчет Диппер и обнимает твои плечи, скользит сухими губами по венозным дельтам на шее. — Я верю тебе, — запускает грязные руки в проломленную грудину, сжимает тонкими пальчиками трепещущее сердце и улыбается так обворожительно, что расчерченные кровавыми медианами коленки подгибаются.
/вот только ты не веришь/
Часть 2. Warme—
читать дальше
Легкие заживают быстро, но больно, оставляя грубые рубцы, трущиеся об удивительно правильно сросшиеся ребра. Все это время Диппер ластится мартовской кошкой, притирается к боку, до побеления костяшек сжимает выпирающие подвздошные кости, прибавляя к общей сумме такой правильной и неискаженной боли, что это все приобретает малость иной оттенок и начинает приносить свое странное наслаждение.
И пока ты плавишься, искришься под его преднамеренно острыми прикосновениями, чужой язык по-собачьи голодно вылизывает ключицы, акромион, адамово яблоко, и кончики пальцев давят на горящие бока, задирают растянутую домашнюю футболку, нервным импульсом пробегаясь по оголенной коже.
— Тише, meine Sonne, — змеем искусителем шепчет Диппер, лениво расчерчивая кончиком языка тяжело вздымающуюся грудь прозрачными медианами-параллелями, — Помолчи для меня, Билл.
И ты молчишь. Молчишь в пылающих Ледяным озером Коцит укусах, в широких шершавых мазках его языка, воссоздающего безупречную модификацию на Клода Моне, в тонких пальцах-булавках, проникающих под кожу, в костный мозг, переплетающихся с нервными окончаниями.
Диппер улыбается широко и натянуто — так, что лучше бы не улыбался вовсе, — а после садится на твои бедра, скользит-скользит ладонями, задевает и ласкает пальцами, играется.
… Пока ты пытаешься собрать себя по кусочкам, пока тянешь руки к чужим рукам и сдаешься, принимая как данность, отчего-то вспоминается первая встреча, и то первозданно щемящее чувство где-то за ребрами твоего рушащегося мирка. Вы были построены на его руинах, asche zu asche, und staub zu staub.
— Господь говорит возлюбить ближнего своего, — вздыхает тогда совсем еще мальчишка-мальчишка с вихрастой макушкой и голосом ангела из церковного хора. Такие, как он, поют a cappella во славу Господа Бога под сводами великовечных часовен и храмов; не иначе.
— Я слышал, Бог мертв, — отвечаешь ты, с любопытством первооткрывателя вглядываясь в хорошенькое личико напротив. Мальчишка смущенно выдыхает, тупит нечитаемый взгляд на щербатый асфальт и улыбается понуро.
— Бог просто устал, и я его понимаю, — тусклой медью блестят глаза-стеклышки, и один только черт разберет что не так с этим уютным на вид совсем еще ребенком-ребенком. — Родственные души это такая чушь, — признается он. — Лучше бы небесная канцелярия продолжала заниматься погодой.
— Там, — улыбаешься ты понятливо, указывая пальцем в хмурое осеннее небо, — все совсем плохо.
/оказывается, совсем плохо — у тебя/
— Билли-бой, — на английский манер тянет он, вычерчивая ломанную по твоему оголенному бедру, — Ich liebe dich so sehr, — прикусывая тонкую кожу запястья, поочередно вылизывая подушечки пальцев и сбитые, не до конца зажившие суставы. Вздыхаешь драматично и по большей мере наигранно, смещаясь в бок. — Просто я не умею по-другому.
И ты знаешь, но не веришь, потому что тешить себя фальшивыми признаниями в любви — это слишком; даже для вашего драматичного ситкома.
— Ich liebe dich auch, — как есть кривишь душой, но это — ничего. Это нормально.
/не впервой/
(Wärmekraftwerk)
Легкие заживают быстро, но больно, оставляя грубые рубцы, трущиеся об удивительно правильно сросшиеся ребра. Все это время Диппер ластится мартовской кошкой, притирается к боку, до побеления костяшек сжимает выпирающие подвздошные кости, прибавляя к общей сумме такой правильной и неискаженной боли, что это все приобретает малость иной оттенок и начинает приносить свое странное наслаждение.
И пока ты плавишься, искришься под его преднамеренно острыми прикосновениями, чужой язык по-собачьи голодно вылизывает ключицы, акромион, адамово яблоко, и кончики пальцев давят на горящие бока, задирают растянутую домашнюю футболку, нервным импульсом пробегаясь по оголенной коже.
— Тише, meine Sonne, — змеем искусителем шепчет Диппер, лениво расчерчивая кончиком языка тяжело вздымающуюся грудь прозрачными медианами-параллелями, — Помолчи для меня, Билл.
И ты молчишь. Молчишь в пылающих Ледяным озером Коцит укусах, в широких шершавых мазках его языка, воссоздающего безупречную модификацию на Клода Моне, в тонких пальцах-булавках, проникающих под кожу, в костный мозг, переплетающихся с нервными окончаниями.
Диппер улыбается широко и натянуто — так, что лучше бы не улыбался вовсе, — а после садится на твои бедра, скользит-скользит ладонями, задевает и ласкает пальцами, играется.
… Пока ты пытаешься собрать себя по кусочкам, пока тянешь руки к чужим рукам и сдаешься, принимая как данность, отчего-то вспоминается первая встреча, и то первозданно щемящее чувство где-то за ребрами твоего рушащегося мирка. Вы были построены на его руинах, asche zu asche, und staub zu staub.
— Господь говорит возлюбить ближнего своего, — вздыхает тогда совсем еще мальчишка-мальчишка с вихрастой макушкой и голосом ангела из церковного хора. Такие, как он, поют a cappella во славу Господа Бога под сводами великовечных часовен и храмов; не иначе.
— Я слышал, Бог мертв, — отвечаешь ты, с любопытством первооткрывателя вглядываясь в хорошенькое личико напротив. Мальчишка смущенно выдыхает, тупит нечитаемый взгляд на щербатый асфальт и улыбается понуро.
— Бог просто устал, и я его понимаю, — тусклой медью блестят глаза-стеклышки, и один только черт разберет что не так с этим уютным на вид совсем еще ребенком-ребенком. — Родственные души это такая чушь, — признается он. — Лучше бы небесная канцелярия продолжала заниматься погодой.
— Там, — улыбаешься ты понятливо, указывая пальцем в хмурое осеннее небо, — все совсем плохо.
/оказывается, совсем плохо — у тебя/
— Билли-бой, — на английский манер тянет он, вычерчивая ломанную по твоему оголенному бедру, — Ich liebe dich so sehr, — прикусывая тонкую кожу запястья, поочередно вылизывая подушечки пальцев и сбитые, не до конца зажившие суставы. Вздыхаешь драматично и по большей мере наигранно, смещаясь в бок. — Просто я не умею по-другому.
И ты знаешь, но не веришь, потому что тешить себя фальшивыми признаниями в любви — это слишком; даже для вашего драматичного ситкома.
— Ich liebe dich auch, — как есть кривишь душой, но это — ничего. Это нормально.
/не впервой/
Часть 3. Kern—
читать дальше(Kernkraftwerk)
Работа атомных станций, в общем, примитивна — в качестве распространенного топлива применяется уран, реакция деления которого осуществляется в ядерном ректоре. «Переложи на людей — и не найдешь отличий», — так думаешь ты, глядя на Диппера, ломающего пальцы в очаровательной улыбке.
На самом же деле первый и второй контуры его ректора не герметичны — безопасность работы отсутствует; неминуемый взрыв повлечет за собой множество жертв.
— Я ухожу, — обуваясь, говоришь ты. Мальчик-вселенная кивает в ответ: «вижу, meine Sonne», — мутно блестят его стеклянные глаза в свете четырех из двенадцати ламп. — Нет, ты не понял, — говоришь, выпрямляясь, и плотно кутаешь открытую над вырезом пальто шею колючим шерстяным шарфом с неприятным запахом Диппера, заставляющим только-только окончательно сросшиеся по кускам легкие кровить снова. — Ухожу насовсем, liebe.
Улыбка на чужих тонких губах широкая, длинная и острая. Она вспарывает алебастровую кожу на грудине, втыкается в щель между пятым и шестым ребром, прокручивается там и превращает выбеленные кости в мелкое крошево звездной пыли, оставшейся от резко погасшего Солнца, раздробленного на атомы.
— Как это? — переспрашивает Диппер, будто не понял с первого раза. Киваешь ему легко и снисходительно, бросая на тумбу ключи от двери. — Совсем с катушек слетел? — вздыхает мальчик-туманность Пиона, стекая на расчерченный черными трещинами паркетный пол цвета белого дуба.
— Wahrscheinlich, liebe, — тянешь ты, опускаясь на колени возле Диппера. — Пора двигаться дальше, — легко целуешь его вихрастую макушку — точно такую, как в вашу первую встречу, и, пока не передумал, — поднимаешься с пола, выходя за дверь. — Ich liebe dich.
Мальчик-вселенная не отвечает: с улицы ты видишь огненный взрыв из окна квартиры; неудачную пародию на гриб, выполненную в лучших традиция атомной войны.
И уносишься прочь, исчезаешь из виду в этой суматохе.
/навсегда, возможно/
Работа атомных станций, в общем, примитивна — в качестве распространенного топлива применяется уран, реакция деления которого осуществляется в ядерном ректоре. «Переложи на людей — и не найдешь отличий», — так думаешь ты, глядя на Диппера, ломающего пальцы в очаровательной улыбке.
На самом же деле первый и второй контуры его ректора не герметичны — безопасность работы отсутствует; неминуемый взрыв повлечет за собой множество жертв.
— Я ухожу, — обуваясь, говоришь ты. Мальчик-вселенная кивает в ответ: «вижу, meine Sonne», — мутно блестят его стеклянные глаза в свете четырех из двенадцати ламп. — Нет, ты не понял, — говоришь, выпрямляясь, и плотно кутаешь открытую над вырезом пальто шею колючим шерстяным шарфом с неприятным запахом Диппера, заставляющим только-только окончательно сросшиеся по кускам легкие кровить снова. — Ухожу насовсем, liebe.
Улыбка на чужих тонких губах широкая, длинная и острая. Она вспарывает алебастровую кожу на грудине, втыкается в щель между пятым и шестым ребром, прокручивается там и превращает выбеленные кости в мелкое крошево звездной пыли, оставшейся от резко погасшего Солнца, раздробленного на атомы.
— Как это? — переспрашивает Диппер, будто не понял с первого раза. Киваешь ему легко и снисходительно, бросая на тумбу ключи от двери. — Совсем с катушек слетел? — вздыхает мальчик-туманность Пиона, стекая на расчерченный черными трещинами паркетный пол цвета белого дуба.
— Wahrscheinlich, liebe, — тянешь ты, опускаясь на колени возле Диппера. — Пора двигаться дальше, — легко целуешь его вихрастую макушку — точно такую, как в вашу первую встречу, и, пока не передумал, — поднимаешься с пола, выходя за дверь. — Ich liebe dich.
Мальчик-вселенная не отвечает: с улицы ты видишь огненный взрыв из окна квартиры; неудачную пародию на гриб, выполненную в лучших традиция атомной войны.
И уносишься прочь, исчезаешь из виду в этой суматохе.
/навсегда, возможно/
@темы: слэш, соулмейты, психология, гравити фолз, биллдип, драма, даркфик